ного-много лет назад среди гор Алтая жил хан Ер-Боко-каан. Был он так богат, что скота у него за несколько дней не сосчитать, как муравьев в муравейнике. А добро и богатство ни в каком шатре не уместится — сундуки вокруг стойбища стояли высотой до середины неба. Да и сам хан был могучий, толстый, словно старый кедр в несколько обхватов. От жирной пищи рот у него блестел, а глаза заплыли, будто от укуса пчелы. Ночью он спал на мягком пушистом меховом ковре. Днём носил дорогую шубу, крытую шёлком, на поясе нож в золотых ножнах, на ногах красные кожаные сапоги, а на голове соболью шапку с серебряной кистью.
Любил хан выйти из своего белого шатра, горделиво встать, упереться одной рукой в бок, второй — усы поглаживать и спрашивать:
— Есть ли где на земле хан могучее меня?
— Не видели и не слышали о таком, — отвечали ему все вокруг.
Как-то мимо стойбища проезжал на низкорослом коне высохший от старости и сморщенный Танзаган.
Хан Ер-Боко-каан увидел его и закричал:
— Эй, старик! Есть ли на свете хан могучее меня?
— Видеть не видел, но слышал, — неожиданно ответил Танзаган. — У подножия семи гор, у истока семи рек, говорят, есть глубокая пещера. А в ней, говорят, живет медведь. Спереди он жёлтый, а со спины чёрный. Вот он самый могучий на свете!
Сказал так старик, стегнул коня и вмиг исчез, словно его и не было.
Хан потерял покой.
— Силачи мои! — кричит. — Богатыри и герои, найдите того медведя, изловите его и приведите ко мне. Я его на цепь в своем белом шатре посажу, захочу — бегать по кругу заставлю, а захочу — на костре изжарю. Но если не приведёте, казню и вас, и все ваши семьи!
Не посмели смелые воины ослушаться и, не поворачиваясь к хану спиной, стали пятиться к выходу из шатра. Только доспехи звенят.
Сколько ни ходили богатыри по долинам, по горам, но не смогли найти исток семи рек и подножье семи гор. Глубокая пещера им не встретилась, и медведя, спереди жёлтого, а сзади чёрного, они не отыскали. Делать нечего, повернули коней в обратный путь. А как показалось стойбище вдали, спе́шились. Взяли коней за повод и пешком пошли. Приблизившись к шатру хана, опустились на колени и ползком поползли. Перед воинами малые дети без шапок идут, но и они не смеют милости у хана просить. А позади старики в длинных шубах плетутся, но умолять хана не решаются.
У белого шатра все лицом в землю уткнулись. Ер-Боко-каан в таком был гневе, что голос его, словно гром гремел, а глаза так и сверкали молниями. Распахнул он со всей силы золотую дверь шатра, только хотел через серебряный порог переступить, как маленький пастушок-сирота, которого все звали Чичкан-Мышонок, кинулся ему под ноги с мольбами пожалеть богатырей, уважить стариков да детей помиловать. И тут хан об него и споткнулся.
Свирепые палачи в то же мгновенье схватили мальчишку за ноги. Две любимые жены кинулись к хану, взяли его под руки, чтобы успокоить. Но хан не унимается:
— Киньте негодного мальчишку в кипящий котёл, — кричит он, — всю кровь из него выпустите, а самого истолките в порошок. Если хочешь жить, Чичкан, приведи мне могучего медведя!
Нечего делать, пошёл пастушок, сам не знает куда, с прямой дороги свернуть боится, назад возвратиться не смеет. Позади него реки взбаламученные бурлят, а впереди дремучий лес подожжённый горит. Птицы из леса вылетают, звери убегают, змеи спастись стараются, а из бурлящей реки рыбы и лягушки на берег выскакивают. На высоком дереве медвежонок сидит и плачет: и спуститься страшно, и наверху ещё страшнее.
Пожалел его Чичкан. Влез на дерево, снял и вынес из огня, отпустил на землю, а сам дальше отправился.
Идёт он, ни дня, ни ночи не замечает. Так он долго шёл, пока от голода и жажды не упал. Лежит и не может подняться. Глядит вверх, вдруг увидел, что на скале, прямо над ним две крупные росинки висят, вот-вот сорвутся. Открыл пастушок рот, они ему на язык и упали. Только он проглотил росу, сразу стал понимать, о чём рядом вороны разговаривают.
— Карр, карр, — говорит один. — Что тут сидишь, брат мой?
— Карр, — отвечает другой, — да вот, человека сторожу. Как он умрёт, будет мне пожива.
— А я на болото полечу, — сказал первый, — там увяз жеребёнок, он мне достанется.
Чичкан подумал, что ни за что не даст пропасть жеребёнку на болоте. Собрался с силами, поднялся и пошёл. А перед ним птичка коростель бежит и дорогу показывает. Прибежали они, а жеребёнок уже по самые глаза увяз, вот-вот погибнет.
Коростель бегает, крыльями хлопает, кричит:
— Чичкан, башинан тарт! Чадынан тарт! Тарт-тарт-тарт! Чичкан, за голову дёргай! За хвост дёргай!
Схватил пастушок жеребёнка за гриву и вытянул на землю. А раздосадованные вороны прокричали, что теперь жеребёнок будет жить долго и послужит Чичкану верно, и улетели ни с чем.
Пастушок жеребёнка погладил ласково и сказал:
— Беги, гнедой, куда хочешь!
— Теперь я туда, куда и ты, Чичкан, — ответил конь.
— Ищу я исток семи рек, подножье семи гор, а там пещеру глубокую, но не вижу пока конца моему пути.
— Раз пошёл, — говорит конь, — надо идти, раз идёшь — должен дойти, а если и упадёшь, то головой вперёд.
Сколько они так шли, никто не знает, но в один из дней увидели семь заснеженных вершин. Стоят они, словно великаны в заячьих шапках, а тающий снег бежит вниз потоком и у подножия на семь ручьёв, тоненьких, как шёлковые нити, разделяется. Заржал гнедой, и из глубокой пещеры вышли им навстречу семьдесят огромных мохнатых медведей. Каждый в лапах берестяной поднос с угощением держит, а на голове у каждого кожаный мешок-ташаур с питьём.
Впереди всех медведей медленно шёл зверь невероятной величины. Голова у него, будто обгоревший гигантский пень, а лапы, как толстые колоды. На его спине десять медведей уместились бы. На животе у него шерсть, словно светлый день, а на спине, как тёмная ночь.
Остальные звери шагают на задних лапах, а этот великан идёт на всех четырёх и ростом вровень с ними. Подошёл он близко к Чичкану и склонил перед сиротой голову.
— Для меня ты, Чичкан, и утреннее солнце, и вечерняя луна, потому что спас из огня моего сына, — промолвил зверь. — Ешь, пей, сколько хочешь, проси любой подарок, что пожелаешь.
Не посмел мальчик брать угощение и подарки. Рассказал он, что хан велел привести медведя, чтобы на цепь посадить и на огне изжарить. Взревели тут остальные медведи, хотели кинуться и задрать Ер-Боко-каана, но самый большой зверь сказал, что пойдёт к хану в шатёр.
Медведи не стали спорить, но от горя съели всё угощение, выпили все напитки и, вытирая лапами слёзы, скрылись в пещере.
Большой медведь велел Чичкану сесть ему на спину. Мальчик по его лапе, как по толстому дереву, вскарабкался и улёгся на спину, как на широкую кошму. И помчался медведь быстрее воды, а жеребёнок рядом летит легче ветра. Вихрем ворвались они в стойбище хана.
Как рявкнул медведь, скот со страху в горы убежал, пастухи спрятались в аилы, двери заперли, даже дышать боятся, а свирепые пастушьи псы в кустах скулят. Медведь же с ревом к ханскому шатру бежит.
Услышал Ер-Боко-каан это рык. Волосы у него дыбом встали, аж шапка свалилась на пол, чуть сердце не треснуло и печень не лопнула. А медведь знай себе ревёт.
Хан со страху под топчан полез, жёны его любимые в сундуках крышками прикрылись. А зверь с Чичканом уже внутри.
В центре ханского шатра горел костёр, а над ним на цепи висел огромный медный котел. Только медведь кинулся к ханской постели, тот выскочил из укрытия и к костру бежать, а медведь за ним. Так они несколько кругов пробежали. Вот-вот медведь хана схватит. От страха Ер-Боко-каан подпрыгнул и на цепь верхом уселся. Висит над костром и плачет, умоляет Чичкана спасти его от страшного зверя.
Спрыгнул пастушок со спины медведя, поклонился ему.
— Будь мальчик, счастлив, — промолвил медведь и ушёл.
Хан опустился на землю, пришёл в себя, шапку надел, усы пригладил. Смотрит на Чичкана и думает:
— Под худым седлом ходит добрый конь, а в худой шубе растёт богатырь непобедимый!» Разгневался пуще прежнего, за нож схватился. Кричит, что такому великану, как он, и такому ничтожному мальчишке никогда в одном стойбище не жить. Прогнал пастушка туда, где сам никогда не бывал.
От страха помчался к своему шалашу Чичкан, не чуя под собой ног. А жеребёнок гнедой не отстаёт. Забежал мальчик в шалаш, смотрит: огонь погас, а рядом лежит мёртвая овца. Одна она у него была, и та от голода померла. Заплакал пастушок, но тут подал голос маленький ягнёнок. Чичкан от радости его крепко поцеловал, накинул на шею мягкий аркан, жеребёнку надел ременную узду, посмотрел в последний раз на свой шалаш и пошёл искать себе новое место для стойбища.
Идут они втроём, а на встречу на своем маленьком кауром коне едет высохший, как осенний лист, старичок Танзаган.
— Куда идёшь, Чичкан-богатырь? — спрашивает.
— Туда, где хан Ер-Боко-каан никогда не бывал, — ответил сирота.
— Видеть эту землю не видывал, но слыхал, что овцы там пасутся без хозяина, — стал рассказывать старичок, — кони гуляют, не зная упряжи. И стоит там белый шатёр для того, кто себя не жалел, а других спасал, кто ни людям, ни зверям не лгал, кто много трудился и мало спал. Следуй, Чичкан, за своим ягненком. Куда он идёт, туда и ты, где он остановится, там и ты стой.
Сказал это Танзаган и пропал, словно не было.
Пошли эти трое дальше, ни днём, ни ночью не останавливались. Только на восьмую ночь ягненок встал как вкопанный, с места не сдвинешь. Смотрит Чичкан: у его ног ручей с травой беседует, а над головой звезды костры разожгли. Зачерпнул мальчик воды, сам напился и животных своих напоил. Лёг на землю и уснул под открытым небом.
А утром открыл глаза: что за чудо? Вместо рваного тулупа на нём шуба новая, шёлком крытая, на ногах сапоги кожаные красные, на голове шапка бобровая. Лежит он на постели из волчьих шкур, под одеялом из лисьего меха. Белоснежная, словно сахар, кошма висит на твердых лиственничных жердях.
Вышел удивленный Чичкан из белого шатра, видит: у двери золотая коновязь, рядом его гнедой, сбруя на нём вся жемчугом усыпана, седло бронзовыми бляшками горит. Огляделся вокруг: долина, словно в снегу, вся в белых овцах, не сосчитать их. Впереди его ягнёнок, а дальше на холмах всё несметные стада и табуны.
Расправил плечи Чичкан, поднял лицо к небу и закричал богатырским голосом, заклекотал, словно орёл. Приложил к губам комус, и полилась по долинам песнь. Услышали её пастухи Ер-Боко-каана, прискакали и увидели и несметные стада, и дорогую сбрую гнедого, и шатёр белый. Помчались доложить своему хану.
Как услышал Ер-Боко-каан, забурлил, словно река, от злости есть и пить не может, места себе не находит. Вскочил на коня и помчался к стойбищу Чичкана. Увидел его с вершины горы и ядовито закричал:
— Длинный у коровы хвост, да шерсть коротка, Мышонок-Чичкан поставил шатёр, да жить здесь не будет. Выходи на смертный бой! Не жить тебе со мной, великим ханом, на одной земле. Весь скот твой истреблю, в котлах сварю!
Сказал так и ускакал прочь.
Овцы заблеяли, коровы замычали, лошади тревожно заржали:
— Спаси нас, Чичкан-богатырь, мы не можем себя защитить!
Да только пастух никогда оружия в руках не держал, никто его воевать не учил. Горько заплакал Чичкан:
— Нет у меня ни отца, чтобы помог, ни матери, чтобы пожалела. Не спастись птенцу, выпавшему из гнезда, не устоять сироте против ханского войска. Убегайте отсюда подальше, я один Ер-Боко-каана встречу и буду сражаться, сколько сил хватит.
Плачет он и слышит голос медведя-великана. Велит ему зверь нарезать гибких веток, согнуть из них луки, из пихт сделать копья, а из орешника — стрелы.
Весь день и всю ночь трудился Чичкан. А на рассвете увидел, как идёт медведь-великан, а за ним сурки, за ними барсуки, за барсуками – росомахи со щитами на спине, за росомахами – медведи. Стали звери оружие разбирать. Барсукам сгодились луки и малые пики, потяжелее оружие взяли барсуки и росомахи, а медведи забрали копья.
Только солнце встало на небо, двинулся со своим непобедимым войском Ер-Боко-каан, зовёт Чичкана-сироту на смертный бой.
Медведь-великан скомандовал всем зверям притаиться. Залегли они в высокой траве да среди деревьев. По краям войска стоят большой медведь и Чичкан на гнедом коне.
Дали ханскому войску поближе подойти. Тут как заревёт медведь-великан. Звери вскочили, стрелы полетели, пики и копья без промаха бьют. Только глаза у зверей синим огнем сверкают.
—Вперёд, вперёд! — командует медведь. С рыком, рёвом ринулись звери на ханское войско.
— Назад, назад! — визжит Ер-Боко-каан. Только звери его не слушают, лишь зубами лязгают.
Развернул хан своего коня и позорно бежал, а за ним и войско его. Аж камни дымились, когда они отступали. Ер-Боко-каан от страха потоптал все свои сундуки с добром и белый шатёр тоже. Ни горы, ни моря остановить ханово войско не смогли. Где хан остановился и где смерть свою нашёл, только чёрные вороны знают. Да мы росинок не пили, поэтому речь их не понимаем.
Уже и имя хана давно позабыли на Алтае, но хорошо помнят, как помог сироте жёлтый спереди, словно день, и чёрный сзади, словно ночь, медведь-великан. По сей день уважительно называют его дядей. А высохшего, как осенний лист, старичка Тангазана всегда добром поминают и считают отцом алтайцев.
